Анфиса всю жизнь знала, что от неё никто не ждёт чуда, потому что в их доме чудом считался лишний кусок хлеба на столе и тёплые сапоги к зиме, а не громкие слова и большие надежды. Она родилась в маленькой деревне, где утро начиналось с крика петухов, а вечер заканчивался усталостью в спине и запахом земли на ладонях, где женщины не мечтали вслух, потому что мечты там считались роскошью, а жизнь — работой, которую просто надо делать молча.
Она росла тихой, неприметной, привыкшей быть удобной и благодарной за малое, и даже когда подросла и стала красивой, она словно стеснялась этого, потому что красота в деревне была не поводом для гордости, а причиной лишних разговоров. Парни заглядывались, сватались, строили планы, но Анфиса будто не слышала их, потому что внутри у неё было пусто и спокойно, без этого щемящего ожидания, о котором говорили другие женщины.
Пока однажды летом в деревню не приехал Владимир.
Он был другим. Городским. Уверенным. Сильным. Слишком взрослым для неё и слишком уверенным в себе, чтобы спрашивать разрешения. Говорили, что у него бизнес, что он держит несколько магазинов, что деньги для него — не проблема, а инструмент. Женщины смотрели на него с интересом, мужчины — с завистью, а он вдруг выбрал Анфису, как будто она была чем-то редким, тихим островом, где можно спрятаться от суеты.
— С тобой легко, — сказал он ей однажды, когда они шли вдоль реки, и в его голосе не было ни страсти, ни обещаний, только спокойствие.
Ей этого оказалось достаточно.
Она вышла за него без громкой свадьбы, без белого платья, без ощущения, что жизнь начинается, но с уверенностью, что теперь у неё есть мужчина, дом и будущее. Она старалась быть идеальной женой, потому что иначе просто не умела. Она готовила, убирала, стирала, ждала, не задавала лишних вопросов, не требовала слов, не просила тепла, убеждая себя, что любовь бывает разной и не всем она даётся в виде объятий и признаний.
Владимир был рядом, но словно за стеклом. Он приходил поздно, говорил мало, смотрел мимо, и даже когда касался её, делал это без нежности, как будто выполнял привычное действие. Анфиса убеждала себя, что так и должно быть, что мужчины другие, что главное — стабильность и порядок.
Когда он впервые сказал за ужином, что пора бы подумать о детях, она не спала всю ночь от счастья, представляя, как в этом доме появится жизнь, смех, маленькие шаги по полу и ощущение, что она нужна не только как хозяйка, но и как мать.
Беременность она приняла как подарок, как знак, что всё было не зря. Две полоски на тесте стали для неё доказательством того, что её терпение и молчание имели смысл. Владимир выслушал новость спокойно, без радости, без вопросов, просто кивнул, и Анфиса снова убедила себя, что этого достаточно.
Она берегла себя, берегла будущего ребёнка, берегла их семью, стараясь не думать о том, что между ними всё ещё холодно и пусто.
УЗИ стало ударом, от которого у неё перехватило дыхание.
— У вас тройня, — сказала врач буднично, словно говорила о повышенном давлении.
Анфиса вышла из кабинета и долго сидела на скамейке, положив ладонь на живот, где билось сразу три сердца, и в этот момент страх оказался сильнее радости, потому что она слишком хорошо знала человека, с которым жила.
Она не сказала ему сразу. Не потому что хотела обмануть, а потому что хотела отсрочить неизбежное. Она гладила живот, шептала детям, что они нужны, что она справится, что бы ни случилось, и внутри неё росло не только три жизни, но и тревога, тяжёлая и липкая, как предчувствие беды.
Когда она всё-таки сказала, Владимир посмотрел на неё так, будто она сообщила о катастрофе.
— Ты понимаешь, что говоришь?
— Понимаю.
Он ушёл, не закончив разговор, и больше к нему не возвращался. Он был рядом физически, но словно вычеркнул её из своей жизни, а она продолжала ждать, потому что ждать было привычнее, чем задавать вопросы.
Роды начались внезапно, без предупреждения, без него. Она ехала в роддом одна, держась за живот и повторяя, что должна выдержать, потому что у неё больше нет права на слабость.
Дети родились здоровыми. Трое. Маленькие, тёплые, настоящие. Анфиса смотрела на них и чувствовала не радость, а странное спокойствие, как будто внутри неё что-то встало на место, и всё остальное потеряло значение.
Владимир приехал на третий день. Он долго смотрел на прозрачные кроватки, будто пытался понять, сколько стоит каждая из этих жизней.
— Это все наши? — спросил он, и в его голосе не было ни удивления, ни счастья.
Анфиса кивнула.
Он сел, опустил голову, помолчал, а потом произнёс слова, которые навсегда перечеркнули всё, что между ними было.
— Может, одного… хотя бы одного отдать. В детский дом. Так будет проще.
Она не сразу поняла смысл сказанного, потому что разум отказывался принимать это как реальность. А когда поняла, в ней что-то оборвалось, и стало удивительно тихо.
— Забирай свои вещи и уходи, — сказала она спокойно, не повышая голоса, потому что крик в этот момент был бы слабостью.
Он кричал вместо неё. Говорил о деньгах, о расходах, о том, что она его подставила, о том, что он не подписывался на такую жизнь. Он ушёл, хлопнув дверью, оставив за собой только пустоту и чувство освобождения.
Анфиса осталась одна с тремя детьми и впервые за долгое время не почувствовала страха. Только усталость и ясность.
Она смотрела на своих детей и знала, что теперь её жизнь будет трудной, тяжёлой, полной бессонных ночей и сомнений, но в ней больше не будет холода, потому что холод остался за дверью вместе с человеком, который не смог быть рядом, когда это было действительно важно.
И в этом знании было больше силы, чем во всех словах любви, которые она так и не услышала.
