Я никогда не любил свою жену и не скрывал этого, произнося правду вслух так часто, что она стала между нами привычной, почти бытовой, лишённой остроты, словно старый нож, который давно перестал резать, но всё ещё оставался опасным. Я говорил это спокойно, без крика, без скандалов, иногда даже с усталой честностью, словно оправдывался не перед ней, а перед собой, убеждая, что честность лучше иллюзий. Она принимала мои слова молча, с тем выражением лица, в котором не было ни упрёка, ни обиды, ни попытки удержать меня, и именно это пугало сильнее любых истерик.
Меня зовут Эдвард, и долгие годы я жил в ощущении, что оказался в правильной, удобной жизни, но не в своей. Наш дом был ухоженным, тёплым, всегда наполненным запахом чистоты и свежего хлеба, её шаги по утрам были мягкими, а голос — ровным и заботливым. Она умела быть рядом так, что не требовала ничего взамен, и эта её способность любить без условий давила сильнее, чем если бы она просила, плакала или обвиняла. Мне было с ней спокойно, но это спокойствие походило на стеклянный купол, под которым не хватало воздуха.
Каждое утро я просыпался с мыслью, что живу не той жизнью, которую должен прожить, что где-то есть другое чувство, настоящее, яркое, обжигающее, ради которого стоит терять сон и покой. Я убеждал себя, что имею право искать его, что нельзя прожить жизнь из благодарности и привычки, и всё же каждый раз, собираясь уйти, я ловил себя на странной, липкой мысли: если я уйду, кто-то другой займёт моё место.
Она была красивой, умной, удивительно цельной женщиной, и я видел, как на неё смотрят другие мужчины, видел их интерес, их желание, их невысказанные надежды. Мысль о том, что она может быть счастлива с кем-то другим, вызывала во мне не ревность даже, а глухую ярость, смешанную со страхом, который я не хотел признавать. Я не любил её, но не был готов отдать. Эта противоречивая, уродливая собственническая привязанность крепко держала меня, заставляя топтаться на месте, разрушая нас обоих.
Однажды вечером, когда тишина в доме стала особенно давящей, я понял, что больше не могу носить это внутри, и пообещал себе, что на следующее утро всё скажу, поставлю точку, перестану быть трусом, который прячется за удобством.
За завтраком она сидела напротив, как всегда спокойная, с чашкой кофе в руках, и в её движениях не было ни тени тревоги.
— Элис, нам нужно поговорить, — сказал я, чувствуя, как внутри всё сжимается.
— Конечно, — ответила она мягко. — Я слушаю.
Я сделал паузу, собирая слова, которые много раз прокручивал в голове.
— Представь, что мы больше не вместе. Что я уезжаю. Что у нас разные жизни.
Она улыбнулась, почти с облегчением, словно я предложил странную игру.
— Это какой-то эксперимент? Проверка? — в её голосе не было страха.
— Нет. Я говорю серьёзно, — сказал я резко, слишком резко, словно защищаясь.
Она посмотрела на меня внимательнее, и улыбка исчезла.
— Хорошо. Я представила. Что дальше?
— Скажи честно, — продолжил я, чувствуя, как сердце колотится. — Ты бы нашла другого?
Она замерла, и в этот момент между нами повисло молчание, в котором было больше смысла, чем во всех наших разговорах за годы.
— Почему ты спрашиваешь? — тихо сказала она.
Я выдохнул и произнёс то, что давно стало между нами непроговорённой истиной.
— Потому что я тебя не люблю. Никогда не любил.
Её лицо побледнело, но она не закричала, не заплакала, не встала из-за стола.
— Ты говоришь это так, будто надеешься, что я тебя переубедлю, — сказала она после паузы.
— Я хочу уйти, — признался я. — Но мысль о том, что ты будешь с другим мужчиной, сводит меня с ума.
Она долго молчала, затем опустила взгляд.
— Тогда не беспокойся, — сказала она почти шёпотом. — Я не заменю тебя. Я останусь одна.
— Ты обещаешь? — спросил я, сам не понимая, зачем мне это обещание.
— Обещаю, — ответила она, и в её голосе не было ни клятвы, ни пафоса.
Мне стало не по себе.
— А куда ты пойдёшь? — спросил я, уже растерянно. — У тебя есть где жить?
— Мы всегда были вместе, — сказала она. — Я привыкла к этому дому. После развода мы его продадим и разделим деньги. Тебе будет проще начать заново.
— Почему ты это делаешь? — вырвалось у меня. — После всего?
Она подняла на меня глаза, и в них была усталость, но не обида.
— Потому что я тебя люблю. А любовь не держит силой.
Эти слова ударили сильнее, чем если бы она меня обвинила. Они звучали как приговор, который невозможно оспорить.
Мы развелись спокойно, почти буднично, без сцен и скандалов, и мне казалось, что я всё сделал правильно, что впереди меня ждёт та самая жизнь, о которой я мечтал. Но прошло время, и до меня начали доходить слухи, обрывки чужих разговоров, случайные фразы, которые складывались в картину, от которой внутри всё холодело.
Она не осталась одна.
У неё появился другой мужчина — уверенный, спокойный, умеющий смотреть прямо в глаза и держать слово. Дом, о котором она говорила, оказался её наследством, и никакой продажи не было. Она всё продумала заранее, тихо и без шума, не лишив меня ничего напрямую, но и не оставив мне ничего, кроме пустоты.
Я оказался в съёмной комнате с чужими стенами, где каждый звук отдавался эхом, и впервые по-настоящему понял, что значит одиночество. Не то, о котором мечтают, когда хотят свободы, а то, которое приходит, когда больше некому варить утренний кофе, некому ждать и некому прощать.
Её обещание оказалось ложью, но эта ложь была не из мести. Она просто выбрала себя и ушла туда, где её любовь наконец перестала быть унижением.
Я снова и снова прокручиваю в голове тот разговор, её спокойный голос, её взгляд, её слова, и понимаю, что предал не её, а себя, приняв чужую любовь как нечто само собой разумеющееся, как удобный фон для собственных поисков.
Теперь друзья говорят, что я получил по заслугам, что нельзя удерживать человека, не любя его, и ждать, что он будет принадлежать тебе вечно. Возможно, они правы. Но от этого не становится легче.
Она ушла без крика, без скандала, без попытки доказать свою правоту, и именно это разрушило меня сильнее всего. Потому что иногда самое жестокое — это не месть, а спокойный уход, после которого остаёшься один на один с тем, чего боялся больше всего.
