Иногда жизнь складывается так, что ты оказываешься виноватой ещё до того, как успела что-то сделать, виноватой просто потому, что оказалась рядом, потому что не угадала чужое настроение, не прочла мысли, не встала на колени вовремя и не принесла на блюде ровно то, чего от тебя ждали, даже не потрудившись сказать об этом вслух.
Со свекровью у меня никогда не было тепла, но и открытой войны тоже не было, только это вечное напряжение, будто между нами натянута тонкая проволока, которая режет кожу при малейшем неловком движении. Мы жили в центре Калининграда, а Нина Петровна — в небольшом посёлке под Светлогорском, и расстояние это было нашим негласным спасением, потому что редкие встречи позволяли сохранять видимость мира. Она приезжала нечасто, обычно на пару дней, поиграть с внучкой Настей, посидеть с сыном Игорем, обсудить всё на свете, кроме меня, хотя на самом деле разговоры всегда так или иначе сводились ко мне, к моим недостаткам, ошибкам, неправильным взглядам, не тому тону, не той улыбке, не той интонации.
Каждый её приезд был похож на экзамен, к которому невозможно подготовиться, потому что вопросы меняются на ходу, а правильных ответов всё равно не существует. Я встречала её с улыбкой, готовила, убирала, старалась быть тише воды и ниже травы, но всё равно находилась мелочь, из которой Нина Петровна умудрялась вырастить трагедию, достойную немедленного обсуждения с сыном. После этого следовал неизбежный скандал, Игорь кричал, я плакала, дверь хлопала, и свекровь уезжала, унося с собой ощущение, будто меня снова размазали по полу и оставили собирать себя по кусочкам.
Через несколько дней всё стихало, мы снова жили как будто нормально, пока не появлялась новая дата в календаре, связанная с её очередным визитом.
Но в тот раз всё пошло иначе с самой первой минуты.
День был обычный, ничем не примечательный, я возилась на кухне, планируя ужин, рассчитывая время так, чтобы всё было готово к семи, когда Игорь вернётся с работы, Настя делала уроки в комнате, в квартире стояла та самая спокойная тишина, которую начинаешь ценить только тогда, когда она бывает редко. В четыре часа дня раздался звонок в дверь, и у меня даже не мелькнула мысль о том, что это может быть она, потому что никто не предупреждал, никто не звонил, никто не писал.
На пороге стояла Нина Петровна с сумкой, усталым лицом и выражением человека, который уже заранее недоволен всем происходящим.
— Я к врачу в город приезжала, обследоваться, — сообщила она, проходя в квартиру, не дожидаясь приглашения. — Решила заехать, переночую пару дней.
Внутри у меня что-то сжалось, но я тут же сказала себе, что справлюсь, что главное — без скандалов, что я выдержу, улыбнусь, сделаю всё правильно и провожу её на электричку с чистой совестью, не уронив себя и не устроив очередного спектакля.
Ужин ещё не был готов, я только начала готовить, поэтому предложила чай с пряниками, самый обычный, домашний жест, который никогда прежде не вызывал вопросов. Нина Петровна без особого интереса помешала ложечкой в кружке, съела пару пряников, ничего не сказала и ушла к Насте, оставив меня одну на кухне.
Я выдохнула, впервые за этот день почувствовав облегчение, потому что тишина вернулась, а значит, пока всё шло неплохо.
Прошёл час, я была полностью погружена в готовку, когда вдруг заметила, что в квартире стало слишком тихо, не детская тишина, а пустая, тревожная. Я вышла в прихожую и увидела, что обуви свекрови нет.
Она ушла.
Без объяснений, без прощаний, без слов.
Я растерялась, пожала плечами и попыталась убедить себя, что так даже проще, что не придётся ходить по минному полю лишний вечер, что я спокойно приготовлю ужин и дождусь Игоря. Мне и в голову не пришло, что всё только начинается.
Телефон зазвонил меньше чем через час.
На экране высветилось имя мужа, и по первому же его вдоху я поняла, что разговор будет не из лёгких.
— Ты вообще понимаешь, что ты натворила, — голос Игоря был резким, злым, будто он разговаривал не с женой, а с человеком, которого застал за чем-то постыдным.
Я не успела ничего ответить, потому что он продолжал, не давая вставить ни слова.
— Мама целый день по врачам бегала, голодная, вымотанная, а ты ей что предложила, чай с пряниками, ты хоть представляешь, как это выглядит, ты вообще думаешь головой, или тебе всё равно.
Слова били одно за другим, не оставляя шанса оправдаться, объяснить, сказать, что ужин готовился, что я планировала сесть за стол всем вместе, что я не знала, что она не ела, что вокруг полно кафе, что я не экстрасенс и не обязана угадывать.
— Она мне звонила вся в слезах, — продолжал Игорь, — сказала, что ты её голодом моришь, что ей даже нормально поесть не предложили, что она чувствовала себя ненужной, лишней.
Я стояла посреди кухни, с телефоном в руке, и чувствовала, как внутри поднимается волна бессилия, потому что любое моё слово сейчас было бы воспринято как оправдание, как попытка уйти от вины, которая уже была мне вынесена и подписана.
— Я собиралась готовить ужин, — всё же сказала я, — я думала, мы все вместе поедим вечером.
— Хватит, — перебил он, — не оправдывайся, ты всегда так, тебе наплевать на мою мать, ты думаешь только о себе.
Эти слова были больнее всего, потому что в них было нечто окончательное, будто меня приговорили без права на апелляцию, будто вся моя жизнь в этой семье сводилась к одному образу — холодной, равнодушной женщины, которая из вредности наливает чай вместо тарелки супа.
Разговор закончился криком, хлопком двери и тяжёлым молчанием, которое заполнило квартиру, как густой туман. Настя сидела в своей комнате, стараясь не выходить, я же осталась одна с кастрюлями, которые больше не хотелось трогать, с ужином, который так и не стал семейным, и с ощущением, что меня снова сделали крайней в чужом спектакле.
Я сидела за кухонным столом, смотрела в одну точку и думала о том, как странно устроена эта система, в которой один человек может уйти, позвонить, заплакать в трубку и превратиться в жертву, а другой остаётся виноватым, даже не понимая, за что именно его судят.
Почему каждый приезд Нины Петровны превращается в испытание, почему любой мой шаг рассматривается под лупой, почему чай с пряниками становится символом бессердечия, а попытка сохранить мир — поводом для войны.
Я не чувствовала злости, только усталость и тихую, тяжёлую боль, от которой хотелось спрятаться, потому что я понимала, что это не последний раз, что впереди будут новые визиты, новые звонки, новые обвинения, и каждый раз мне снова придётся доказывать своё право быть нормальным человеком, а не вечной виноватой.
И где-то глубоко внутри теплилась слабая надежда, что когда-нибудь кто-то всё-таки услышит не только слёзы в трубке, но и тишину, в которой я остаюсь после каждого такого разговора, одна на кухне с остывающим ужином и чашкой чая, которая оказалась тяжелее любого приговора.
