Вечер был влажным, и летний дождь оставлял на бантовой ткани свадьбы маленькие прозрачные звезды. Зал ЗАГСа пахал дешёвым освежителем и терпким ароматом горячего кофе из стойки, люстры бросали мягкий свет, будто смягчая острые углы реальности. За окном слышался гул трамваев и далёкий гул вокзала, где вечером кто‑то обязательно ждал поезд, а в толпе гостей звуки смеха прорывались сквозь шелест платьев и скрип стульев. Тишина перед тостом была плотной, как в коридоре роддома перед операцией: дыхания стали громче, и каждый звук казался приговором.
Свет прожектора метнул жаркую полосу на деревянный стол, где стояли бокалы, а свидетельница подняла микрофон, держа в другой руке пожелтевший конверт. «Прошу внимания», — голос её дрожал, но слова шли ровно, словно вымеренные удары сердца. «Я не хотела разрушать этот день», — начала она, и в зале послышался хриплый шёпот. «Но правда — это то, что некоторые пытаются закопать под шелком и лентами». Люди сглотнули, кто‑то выронил салфетку, и щёлчки камер стали похожи на стук молота в тишине суда.
«Ты что творишь?» — прошипела подружка невесты, старая знакомая по школе. «Не смей», — шептал жених, сжимая кулак до побелевших суставов. «Это же наша жизнь», — крикнул кто‑то из дальнего угла, и зал наполнился дробным эхо из множества голосов: «Почему сейчас?», «Отпусти её». Свидетельница подняла взгляд на невесту и впервые за вечер увидела не только покрытие макияжа, но усталость, как у человека, который много носил чужих тайн. «Я была в роддоме номер семь, когда у вас там забирали ребёнка», — сказала она ровно, и воздух словно мороз пронзил плечи собравшихся.
Мгновенно в памяти свидетели всплыли туманные коридоры поликлиники, запах дезинфекции и крик новорождённого, который однажды заглушили гусиным перешёптыванием. «Мне тогда сказали: ребёнок погиб», — в её голосе слышался давний пульс страха. «А на самом деле появилась платная бумажка, и цена её была высока — слишком высока для тех, кто не мог заплатить», — шепнула она. «Вы украли у меня его», — промолвила она, и в зале послышалось: «Бред!», «Какая вздорная история!» Другие же стали шептать: «Случайно ли?», «Кто в этом виноват?». Невеста побледнела, её губы дрогнули, глаза округлились.
«Это ложь!» — воскликнула мать невесты, откашлявшись, словно пытаясь смыть из уст слова, которые вдруг стали грязью на её платье. «Вы хотите клеветать на приличную семью?» — прошипел дядя жениха, строгий человек в фрачном жилете. «Я работал в приёмном отделении», — вмешался мужчина в старой ветеранской куртке, который до этого молчал, и все обернулись к нему. «Я помню ту ночь», — сказал он. «Плач ребенка я слышал, но деньги решали всё». Эти фразы падали как камни в пруд — круги сомнений расходились по всем лицам.
Свидетельница рассказала, как девять лет назад работница ЗАГСа с бриллиантовым кольцом на пальце согласилась заплатить за бумаги, которые «урегулируют проблему». «Она сказала: это для будущего, это для безопасности», — вспоминала та, и её руки мелко дрожали, словно осенние листья на ветру. «Я была бедной, я убегала с маленьким кузовком, а они мне сказали: отдай и забудь», — думал кто‑то в первом ряду, вспоминая ночи у поликлиники, где очередь бедных матерей шла за сердцем и надеждой. Голоса в зале то усиливались, то стихали: «Это правда?», «Кто заплатил?».
Невеста пыталась смеяться, но её смех был тонок, как хрустальную тарелку, треснувшую под рукой. «Кому это выгодно?» — спросил жених, взглядом пробегая по гостям, как человек, который ищет крышу, под которую можно укрыться. «Владелица клиники?», — предложил кто‑то, и в разговор вмешалась старуха из очереди на рынок, которая одним глазом видела чужие жизни: «Скромные богачи всегда считали, что их деньги чистят совесть». «Это не так!» — проревела мать невесты, и в её голосе слышались удары старых обид и сожалений.
Под давлением слов появилась идея суда, и холодное слово «разбирательство» висело в воздухе, острое, как нож. «Мы пойдём в суд», — предложила свидетельница твёрдо, и кто‑то возгласил: «Да!», другой: «Наконец». «Сколько стоит правда?» — спросил ветеран. «Нам не нужны деньги, нам нужна справедливость», — ответил муж дежурной медсестры, и в его глазах горело не желание мести, а усталое желание исцелить. Люди начали перечитывать приглашения, находя адреса роддома и поликлиники; чей‑то телефон зазвонил, и слово «доказательства» пронеслось в толпе.
Когда свидетельница подняла конверт и начала вытягивать из него пожелтевшие бумаги и фотографию грудного младенца, у многих в зале подкосились ноги. «Это он», — прошептала она, показывая снимок на невесту. «Это мой сын», — дописала мелким крошечным почерком на обратной стороне. На губах жениха застыл оттенок ужаса, а невеста закрыла лицо ладонями, как человек, который впервые за долгие годы чувствует, что правда не может быть куплена. В зале повисла тишина, ломкая и глубокая, будто перед началом суда. «Читать дальше на сайте», — молча промелькнуло в каждом взгляде, но часть сердец уже знала, что назад дороги нет.
