В зал школы опустилась особая тишина — такая, что слышно было, как за стеклом зимний ветер глотает листы афиш. Свет софитов режет воздух, оставляя на стульях тёмные полосы, запах лакированного паркета смешался с едким ароматом горячего чая из буфета; где‑то в коридоре кто‑то закрыл дверь, и сквозняк шевельнул занавесь. Вечер, короткие дни, и в этом зале каждый шорох казался предвестником судьбы: дыхание аудитории было ровным, почти болезненно ожидательным, словно перед началом суда или поминок, когда время замедляется и каждый звук удваивает значимость.
Подхват с обрыва. Маша шагнула к сцене, и паркет под её ногами издал тихий скрип — звук, похожий на вздох. Ведущий посмотрел на неё сначала как на прохожую, потом узнал лицо по редкому снимку в газете. Свет прожекторов ослепил, но она видела всё: ряды лиц, залитые светом, мамины руки на груди и старый мужчина в первом ряду, который держал в руке пожелтевшую фотографию. «Здесь кто‑то ошибся», — сказала она вслух, и её голос дрогнул, но тембр был твёрдым. «Я Анна», — произнесла она, дополнив: «Я — та, о ком вы все не знали, но кто жила на краю вашего города, у вокзала и рынка, где люди видят и не замечают».
Шокирующее раскрытие личности началось с фразы: «Моя настоящая фамилия — не Соколовская». «Что вы говорите?» — воскликнул ведущий. «Ты — не та, кого помнят в архивах?» — прошептала учительница из заднего ряда. «Я — дочь той, кого в роддоме записали по‑другому», — ответила Маша. «Это ложь!» — рьяно возразил мужчина в строгом костюме, один из спонсоров конкурса. «Нет, это правда», — вкрадчиво произнесла старуха, чья дочь была записана в документах много лет назад. «Она была в отделении, я видела младенца.» В зале начался беспорядок: «Похоже на подмену», — шептал кто‑то; «А может, ошибка ЗАГСа», — предложил иной голос. Диалоги сыпались как град, каждый — удар в лицо правде, и публика не знала, кому верить.
