Туда, где тише
Когда Алексей распахнул дверь, на пороге стоял отец.
— Здорово, — пробормотал он, опустив взгляд. Голос звучал глухо, словно сквозь вату, будто он репетировал это слово всю дорогу, но так и не нашёл нужных нот.
Прошло девять лет. Алёша не сразу узнал его. Черты лица — да, что-то знакомое. Скулы, изгиб бровей, манера держать спину. Но голос — чужой. Грубый, с хрипотцой. Руки в мозолях, ногти обкусаны. Куртка поношенная, будто не первую зиму доживает. Под глазами — синяки, как у тех, кто годами не знает покоя. От него пахло странно — табаком, дорожной пылью и чем-то бездомным.
— Войду? — спросил отец, слегка сгорбившись, будто уже ожидая отказа.
Алёша молча отступил. Не знал, что сказать. Ни одной заготовленной фразы. Ни злости, ни радости. Просто смотрел — как зритель, который пришёл на комедию, а ему показывают драму, но он всё равно остаётся. Потому что история — всё равно про него.
Отец ушёл, когда Алёше было одиннадцать. Схватил рюкзак и бросил: «Потом объясню». Объяснения не последовало. Ни через месяц. Ни через год. Ни в письме, ни в звонке. Его исчезновение не было ураганом — скорее, как форточка, захлопнувшаяся от сквозняка: хлопок — и воздух стал другим. Мать почти не вспоминала о нём. Лишь однажды, когда Алёша разбил тарелку, она прошептала: «Сбежал, как мальчишка» — и замолчала. Больше к этому не возвращались.
Потом у матери появился Сергей — с ухоженными усами, резким одеколоном и привычкой бросать ключи на тумбу с грохотом. Потом — ещё кто-то, чьё имя Алёша тут же забыл. А потом — болезнь. Полгода, больничные палаты, тишина, которую не нарушало даже радио в коридоре. Похороны. Короткие речи. Гроб. Земля. И Алёша — один. В семнадцать лет. Всё, что осталось, — три фотографии, её платок и пустая комната, где больше никто не звал его по имени.
Работал курьером, снимал угол, учился заочно. Возил продукты, документы, стройматериалы — что придётся. Иногда под дождём, иногда в мороз, без выходных. К двадцати — худо-бедно встал на ноги. Шатко, но сам. Никому не должен. Ни от кого не зависит. Зарплата — копейки, но хватало на еду и крышу над головой. Большего он и не просил.
Жил тихо. Без взлётов. Без падений. Дни текли, как вода из подтекающего крана — монотонно. Проснулся — собрался — пошёл. Вернулся — поел — уснул. Не жаловался. Но и не ждал ничего. Жил по инерции, экономя всё: слова, чувства, даже воздух. Изредка заходил в кино — напомнить себе, что где-то есть другие жизни. Но выходил — и снова растворялся в толпе.
Отец молча прошёл на кухню, снял куртку. Развесил её аккуратно, как в чужом доме. Сёл. Двигался осторожно, будто боялся уронить что-то — не со стола, а между ними.
— Я завязал, — сказал он. Голос дрогнул, но он тут же сжал губы, словно пожалел, что выдал это слишком рано.
Алёша кивнул. Без слов. Сел напротив, положив ладони на колени.
— Где ты был?
Отец вздохнул. Тяжело. Как будто ждал этого вопроса все девять лет — и так и не нашёл ответа. Смотрел в пол, потом в окно, будто искал подсказку в промёрзшем стекле.
— В Сибири. На стройке. Потом зона. Потом деревня. Потом снова стройка. Потом решил — хочу тебя увидеть. Долго колебался.
Он избегал взгляда. Смотрел только на руки. На ладони — свежий шрам, будто от разбитой бутылки. Алёша смотрел на этот шрам и не понимал, что чувствовать. Как будто незнакомец пришёл с историей, в которой его вырезали, а теперь пытались вклеить обратно в последнюю главу.
Пили чай. Дешёвый, из пакетиков. Молча. Без печенья. Без сахара. Словно слова были на исходе, и тратить их следовало бережно. Ложки не звенели. Пар поднимался и таял. Тиканье часов на стене казалось громче обычного.
— У тебя есть кто-то? — спросил отец. Сухо, не отрываясь от чашки.
— Нет.
— Живёшь один?
— Да.
— Я тоже.
После этого оба замолчали. И в этой тишине вдруг стало ясно: они похожи. Не лицом, не голосом. А тем, как не умеют говорить о важном. Как носят всё внутри, будто слова только разрушат то, что едва держится. Чай остывал, но был теплее, чем их разговор — и всё равно этот вечер оказался ближе, чем многие другие за последние годы.
Через час отец поднялся. Медленно, словно тело не хотело покидать место, где его впервые за долгое время просто выслушали.
— Я ничего не прошу, — сказал он, и голос почти не дрогнул, только в самом конце сорвалось что-то тихое, едва уловимое. — Просто хотел, чтобы ты знал. Я жив. И… да, виноват. Не умею по-другому. Может, никогда не умел.
Полез в карман, достал смятый листок, разгладил его ладонью и протянул.
— Вот адрес. Если… вдруг когда-то захочешь. Не жду. Просто… пусть будет.
Он ушёл. Без объятий. Без громких фраз. Без обещаний. Только дверь щёлкнула — и всё.
Алёша остался сидеть. Потом встал, помыл две чашки. Взял бумажку, прилепил к холодильнику под магнит.
Через месяц он приехал. Без звонка. Без предупреждения. Остановился у покосившегося дома на окраине. На крыльце сидел отец. В стоптанных тапках. С газетой. Увидел его — даже не удивился.
— Чай будешь? — спросил он.
Алёша кивнул.
И это было началом. Без криков. Без прощений. Без попыток начать с чистого листа. Просто — тише. Там, где можно дышать. Где кто-то снова есть.
