НОСОВОЙ ПЛАТОК. ИСТОРИЯ О ЛЮБВИ, КОТОРАЯ ЖИЛА СВОЕЙ ЖИЗНЬЮ
— Опять Геннадий храпит! — раздосадованно подумала Татьяна, отодвигая его руку и переворачиваясь к стене. Взглянула на часы: без пятнадцати два.
— Теперь уж точно не усну… А завтра на работу. Пусть и во вторую смену, но всё же. Не в восемнадцать лет, чтоб ночи не спать да с утра бодрой быть. Да и не первое свидание это, когда до рассвета шепчешься под луной, запоминая каждое слово… — промелькнуло у неё в голове. — А рядом — седой, храпящий муж, и внутри одно раздражение.
В полутьме она разглядывала его лицо. Спокойное, с морщинами — следами прожитых лет, общих забот и невзгод. В этом была какая-то привычная нежность, но той ночью в сердце шевельнулось что-то другое: обида, досада, недоумение.
— Всё вроде есть: дети выросли, дом, работа. Остались вдвоём — и… что-то не так. Но что? — мысли ковырялись в душе, как тупой гвоздь.
Она перевернулась на спину, уставившись в потолок.
— Гена изменился. Не бежит встречать у двери, когда я прихожу. Не берёт пальто, не спрашивает, как прошёл день. Целует в щёку — и к своим делам. А за столом его чавканье… прямо ножом по нервам! И вечно прячет грязные носки — думает, не замечу. Заснёт, а я встаю, стираю, сушу, глажу… А утром он ещё и ворчит: «Куда дели мою любимую рубашку?»
В груди сжалось так, будто вот-вот задохнёшься.
— Обижал он меня, да. Много раз. Мирились, прощали. Но его родня… Отдельная история! На свадьбе поздравляли только его, будто меня и нет. Потом пересчитывали мои туфли, шептались, что транжирю… А у меня всё — дешёвенькое, подруга шила. Сама всегда зарабатывала, ни копейки у него не брала!
Глаза застилали слёзы.
— Но самое страшное — когда Настенька заболела. По больницам мотались, пока врачи диагноз не поставили. Я ночами не спала от ужаса. А он… молчал. Не обнял. Ни слова поддержки. Словно где-то далеко был. Казалось тогда — мы навсегда потеряли друг друга…
И вдруг память вернула её к началу.
Лето. Институт. Дождь. Слёзы. Зонта нет, платье мокрое, в лужах ноги скользят.
— Где мне взять эти чёртовы тридцать рублей? — думала она тогда. — Все скинулись на подарки преподавателям, а у меня… семьдесят копеек. Бабка Марфа дала с пенсии. Мать сказала: не для того учишься, чтоб подхалимничать.
И вот — под ливнем, с комком в горле, шла через чужой район. И вдруг над головой раскрылся зонт. Чёрный, с резной ручкой.
— Девушка, вам дождь не помеха? — услышала она.
— Вам какое дело? — буркнула, не оборачиваясь.
— Просто хотел дать платок. Чистый. Вот, — голос был тёплый, чуть смущённый.
Он протянул ей платок — белый, в мелкую синюю клетку. Пахло им чем-то надёжным, как домашний уют.
— Я — Геннадий, — представился он. — А вы?
— Татьяна.
— Пойдёмте в кафе. Чаю вам куплю, согреетесь. Расскажете, что случилось. Честное слово — я не бандит. Девушек не обижаю.
Она почему-то согласилась. И впервые в жизни выложила всё незнакомцу. А на прощанье он сунул ей тридцать рублей.
— Возьмите. Не отказывайтесь. Ничего мне не должны. Просто… не хочу, чтоб из-за денег плакали.
Через неделю она вернула деньги на скамейке у фонтана. Он не взял.
— Знаете, мужчине важно быть нужным. Вы мне это позволили почувствовать. И если не против… я бы хотел остаться рядом.
Так началась их жизнь.
— Как ты догадался, что я плачу? — спрашивала она потом, уже женой.
— Сердцем почуял.
И сейчас, в темноте, рядом с этим седым, храпящим, родным человеком, она вдруг ясно поняла — он все годы был её опорой. Не жаловался. Не бросил. Делил всё — и горе, и радость. Просто не теми словами, которых ей хотелось.
— А может, это я изменилась? — мелькнуло в голове.
Геннадий во сне повернулся, притянул её к себе, упёрся носом в волосы. И на душе стало легко, будто кто-то невидимый обнял.
Утром на кухне он улыбнулся:
— Проснулась, мурлыка моя?
— Это я что ли храпела? — возмутилась она.
— Ну… скорее, сладко посапывала. Как наш кот Пушок.
— Я?!
Тут она поняла: порой мы так всматриваемся в чужие недостатки, что не замечаем собственных. А счастье — оно тихое. В платочке, в чашке чая, в молчаливом «держись», в тёплом дыхании на затылке.
Главное — разглядеть. И не растерять.
